Ольга отшатнулась. Эти чудные, еще такъ недавно ласковые, зазывные глаза — теперь смотрѣли на нее смѣло, нахально, почти дерзко...

Первымъ движеніемъ ея было — схватить что нибудь со стола и бросить въ лицо итальянца; но она быстро оправилась, подошла къ дивану и взялась за шубку.
- Таньо тоже подскочилъ. Она не взглянувъ на него, неторопливо и спокойно повязала голову платкомъ, надѣла шубку, застегнулась,— вынула перчатки и, тоже неторопливо и спокойно, натягивая ихъ, пошла къ дверямъ.
Таньо стоялъ, опустивъ голову. Очевидно и ему не легко было, но... какая-то сила приковывала его къ мѣсту, не позволяя ему и шагу сдѣлать вслѣдъ за удалявшейся дѣвушкой, руки и лицо которой онъ за минуту передъ тѣмъ осыпалъ такими жаркими,—такими, казалось, искренними поцѣлуями!
На одну секунду остановилась Ольга, взявшись за ручку двери,— но не за тѣмъ, чтобы обернуться, — нѣтъ: ей стыдно было пройти мимо камеристки Ошметиной, которая, конечно, была въ эту минуту въ корридорѣ.

Ей вспомнилась итальянская поговорка: «прежде нежели войти куда нибудь, — подумай, какъ-то ты оттуда выйдешь»!

«Да, но, вѣдь, снявши голову—по волосамъ не плачутъ»! подумала она вслѣдъ за тѣмъ и смѣло распахнула двери.
Камеристка Леониды была настолько выдрессирована, чтобы не поднять глазъ, когда мимо нея проходила Ольга.
Швейцаръ распахнулъ двери и крикнулъ: «карета-Иванъ» !

Ольга вышла. Мокрый снѣгъ спрыснулъ ей лицо, — но она не закрылась: напротивъ, она любовно подставила ему свое пылавшее

отъ духоты и волненія личико,—охъ! хорошая, нервы раздражающая ночь была, — такія именно ночи любила Ольга.

Она вошла въ карету. Опять промелькнули ярко освѣщенныя окна ресторана, глухо застучали колеса о мостокъ въѣздныхъ воротъ,— опять поле: темно какъ въ гробу! Тоскливое, тяжелое чувство одиночества охватило Ольгу: сердце какъ-то странно замерло, кровь за
стучала въ вискахъ, руки судорожно сжались... Ей вдругъ страшно захотѣлось обнять и разцѣловать кого-нибудь: она даже потянулась въ уголъ кареты, словно ища—къ кому бы прижаться,—да такъ что бы голова закружилась!
— Куда прикажете? раздалось у открытаго окна кареты...
«Вотъ это недурно»! очнулась Ольга, —„я и сама не знаю, куда я ѣду... да еще къ каретѣ Таньо! Ну, да чортъ съ нимъ»...

А куда же ѣхать?

И вдругъ ей сразу вспомнились хитрые глазёнки и сладенькія улыбочки старика Полуянова, его безконечные комплименты, ухаживанья, даже намеки довольно прозрачнаго свойства,—какъ, напримѣръ, на
счетъ его «собственныхъ» комнатъ, подъѣздъ къ которымъ имѣется особо, съ переулка; вспомнилось и то, какъ онъ, хихикая, нашепты
валъ ей, что если какая нибудь фея коснется электрическаго звонка этого подъѣзда, въ темную, морозную ночь,—она разомъ очутится въ хорошенькомъ будуарѣ, который весь къ ея услугамъ, и въ которомъ такъ пріятно болтать, усѣвшись на турецкомъ диванѣ, потягивая душистый ликёръ или искристое шампанское... Злая мысль осѣнила Ольгу.
«Не одинъ, такъ другой»! подумалось ей, и она назвала кучеру улицу, въ которой жили Полуяновы.
Вотъ и переулокъ, вотъ и подъѣздъ.
Ольга вышла изъ кареты, достала изъ портмоннэ первую попавшуюся бумажку, отдала ее кучеру и, съ трудомъ ступая по рыхлому, густо накрывшему тротуаръ, снѣгу, добралась до поэтическаго звонка.
«Прежде нежели войти», припомнилось ей снова и... снова она подумала: «снявши голову, по волосамъ не плачутъ»! Она позвонила
Карета медленно отъѣхала отъ подъѣзда.
«А любопытно будетъ, если его нѣтъ дома», соображала Ольга; «вотъ скандалъ-то!? Ну, да мнѣ-то какое дѣло! Я, просто, посижу у него, разскажу ему все, какъ было, и пошлю его къ Леонидѣ, за моими вещами... Понятное дѣло,—мы уже не можемъ теперь жить съ нею»...

Дверь безшумно растворилась.

— Дома Дмитрій Александровичъ? спросила Ольга, не смѣя глазъ поднять на отворявшаго. — Пожалуйте.
Ольга вздрогнула; дверь отворяла женщина, уже пожилая, но еще красивая, въ темномъ платьѣ и нѣмецкомъ передникѣ, плотно стягивавшемъ юбку.
«Однако, онъ не дуракъ,—деликатенъ» ! подумала Ольга и вошла въ маленькія, оклеенныя обоями сѣни. Возлѣ зеркала горѣли два рожка газа въ матовыхъ колпакахъ. Чучело огромнаго медвѣдя, съ подносомъ въ рукахъ, въ одномъ углу; старинные часы въ другомъ. Вдоль мрамор
Ольга встала и провела рукою по своимъ волосамъ.
— Что съ вами, хорошенькая вы моя? заегозилъ Полуяновъ, тоже поднимаясь: ахъ! вы ужь не сердитесь, что я... въ халатѣ...
И онъ неторопливо, кокетливо запахнулся, какъ бы желая показать ей свою батистовую сорочку Louis XV, съ оборками у ворота и обшлаговъ,—какъ будто ему пріятно было, что онъ передъ молодой дѣвушкой— вотъ такъ, en petit negligé.
— Ничего, пробормотала Ольга и отошла.—Я къ вамъ по дѣлу, прибавила она,—по огромному дѣлу, не терпящему ни какихъ проволочекъ...
— Кто же, милочка, ночью...
— Подождите! Я скажу вамъ, можетъ быть, такую новость, что вы и ночью скажете мнѣ за нее спасибо... за предупрежденіе...
И она, рѣзко и не стѣсняясь въ выраженіяхъ, разсказала ему, что случилось.
Къ удивленію ея, Полуяновъ неособенно огорчился. Потому ли, что Ольга хороша была въ эту минуту—какъ никогда, потому ли,

что Леонида успѣла уже ему надоѣсть, или, просто, это былъ пяс

сажъ, котораго онъ могъ ожидать отъ нея во всякое время,—онъ не смутился: напротивъ, онъ смѣялся... гаденькимъ, плотояднымъ смѣшкомъ.
— И вы-ничего? встала Ольга.
— А я-то тутъ причемъ же? захихикалъ онъ и вдругъ сдѣлалъ серьезную мину: одно, что мнѣ, дѣйствительна, не нравится, во всей этой исторіи, это—обида, нанесенная вамъ!
Ольга вспыхнула. Она истиктивно поняла, что теперь—ея очередь не ударить лицомъ въ грязь, замаскировавъ смѣхомъ чувство доса
ды... вотъ какъ онъ, этотъ элегантный старикашка, готовый упасть къ ея ногамъ по первому мановенію ея руки. Она звонко и весело расхохоталась...
— Ой, ой, ой! Умру... умру со смѣха, вскричала она, лукаво поглядывая на Полуянова: да ужь не вздумалось ли вамъ, что я влюблена въ него... въ этого.. Ой, ой, ой,—смѣшной вы!...

И она отшатнулась на спинку дивана.

— Да я ничего и не думаю,—подсѣлъ къ ней Полуяновъ, — кромѣ одного: что нѣтъ той жертвы, на которую я не пошелъ бы для васъ, лишь бы вы... — Что?
— Подарили мнѣ вашу маленькую, капризную дружбишку... — Дружбу? Только?
— О, о,о! Ne parlons pas захихикалъ Полуяновъ: ça viendra, ça ѵendra!
Не говорите и вы глупостей, зѣвнула Ольга. Вотъ вы сейчасъ мнѣ сказали, что готовы для меня на всякую жертву,—да?

— На какую угодно!

— Прекрасно! Я требую жертвы,—и сію же минуту... Олтаремъ
будетъ этоть столъ, жрецомъ—вы, жертвой — чашка горячаго чая... а я - идоломъ, готовымъ проглотить ее.
— Давно бы вы сказали, дорогая, хорошенькая вы моя, вскочилъ Полуяновъ, поцѣловалъ ея руку и исчезъ за портьерой.
Не смотря на то, что часовая стрѣлка близилась уже къ четыремъ, Ольга чувствовала себя свѣжо и бодро. Она оглядѣла комнату: все такъ изящно и комфортабельно, — казалось бы и нe вышла она от

сюда! Темно-коричневый бархатъ стѣнъ и мебели располагалъ къ нѣгѣ; чайнаго цвѣта толковыя драпри, увѣшанныя богатыми кистями, вы

ступали счастливыми пятнами на этомъ темномъ фонѣ. Глубокія и тяжелыя позолоченныя рамы картинъ; маленькій рояль, покрытый толковою сѣткой съ вышитыми на ней окрыленными нотками; въ углу —статуя Фавна, совсѣмъ ,,утонувшая въ зелени; ближе къ дивану— мраморный каминъ съ огромнымъ, китайской работы, павлиномъ, стеклянный хвостъ котораго служилъ экраномъ; у двери—низенькій шкафчикъ съ книгами въ раззолоченныхъ переплетахъ и, на
ГЛАВА VI.
ПОБЕДИТЕЛЬНИЦА.
Книга вторая.
Романъ Александра Доля. (Продолженіе, см. №№ 34 - 48.)
ГЛАВА VΙΙ.
наго пола раскинутъ, отъ одной двери къ другой, узенькій, пестрый персидскій коверъ. Скромно, щеголевато и уютно.
— Пожалуйте шубку? Пожалуйте платокъ? Пожалуйте къ Дмитрію Александровичу.
И, прежде нежели Ольга успѣла опомниться, передъ нею распахнулась дверь въ низенькую, небольшую гостиную. — Пожалуйте сюда.
Портьера распахнулась, и Ольга увидѣла знакомый уже ей кабинетъ Полуянова. На письменномъ столѣ зажженъ былъ огромный канделябръ. Полуяновъ сидѣлъ въ халатѣ и съ большимъ зеленымъ зонтомъ надъ глазами,—«отъ свѣта».
— Дмитрій Александровичъ! только и могла выговорить Ольга и— упала бы, если бы отворявшая ей дверь женщина не поддержала ее и не усадила въ кресло.
Эта знакомая обстановка,—эта жалкая фигура старика, безумно, какъ ей казалось въ эту минуту, влюбленнаго въ нее,—готоваго, конечно, подбѣжать къ ней и сдавить ее въ своихъ старческихъ объ

ятіяхъ,—наконецъ, переходъ отъ тьмы къ свѣту и отъ холода къ теплу, все это разомъ нахлынуло на нее...

Когда она опомнилась, — Полуяновъ стоялъ передъ нею на колѣ
нахъ, съ флакономъ какого-то спирта въ рукахъ.
☛