III.
☛
Весна. Миновали морозы.
Природа... какъ въ сказочномъ снѣ,— Поэзіи много; но прозы
Я вижу побольше въ веснѣ,
И ей посылаю проклятья Я съ бѣдною музой моей:
Вѣдь долженъ я выкупить платье, А денегъ... „ни драхмы“, ей-ей!
Ф.
IV.
СОВѢТЪ.
Солнышко свѣтитъ тепло и красно,— Дѣву истома сжигаетъ;
Дѣва-краса отворила окно —
Франтъ за окошкомъ шагаетъ...
Ясенъ весенній и тихъ вечерокъ, — Полонъ пріятной отрады,
Смѣло ворвался въ окно вѣтерокъ.... Съ молодцомъ встрѣтились взгляды. Воздухъ весенній впиваетъ она,
Взгляды съ ней Франтъ чередуетъ ... Дѣва! — уйди поскорѣй отъ окна, Будь осторожна: надуетъ...
Угнетенная.
Сценки съ натуры.
I.
Небольшой, небогато убранный кабинетъ. За столомъ сидитъ Николай Николаевичъ Бѣглецовъ въ домашнемъ, долгополомъ пальто. Дверь отворяется настежь, на порогѣ останавливается его супруга, Александра Ивановна. Не смотря на исходящій чет
вертый десятокъ, ея туалетъ очень молодъ и бьетъ въ глаза.
0на — Наконецъ-то... наконецъ-то изволили отъявиться! Смѣю спросить, гдѣ пропадали?..
Онъ. — Какъ пропадалъ? Нигдѣ не пропадалъ. Сидѣлъ тутъ одинъ...
Она. — Пожалуйста... этого не доставало. Кто-же васъ заставлялъ сидѣть одному? Только что пообѣдали, я пошла одѣваться, а вашъ и слѣдъ про
стылъ. Спрашиваю, гдѣ баринъ? Ушелъ, никому не сказавшись... Ждала, ждала... но вашей мило
сти чуть въ оперу не опоздала... Угодно вамъ отвѣтить, гдѣ были?
Онъ. — Былъ я у Ивана Петровича. Слѣдовало съ него деньги получить. Онъ сказалъ: между семью и восемью. Я и пошелъ къ нему. Кому-же это мнѣ нужно сказываться? Лакею, что-ли?
Она. — Если у васъ нѣтъ никого, ближе лакея,
такъ сказывайтесь лакею... чтобы хотя отъ лакеевъ могла узнать ваша жена, что васъ дома нѣтъ.
Онъ. — Я и то, кажется, не по секрету ушелъ.
Она. — А я почему знаю, по секрету или не по секрету вы бѣгаете со двора. Почему я знаю, у Ивана Петровича вы были, или у какой-нибудь Марьи Петровны... Или тамъ еще у какой-нибудь Альфонсинки... или еще гдѣ-нибудь, похуже.
Онъ. — Марьи Петровны я никакой не знаю; Альфонсинки давно и въ Москвѣ нѣтъ, а похуже-то я и съ молоду не...
Она. — А вы уже справились, не въ Москвѣ-ли эта гадина? Вамъ это очень интересно знать...
очень грустно, что нѣтъ ее!.. Стыдились бы при женѣ произносить это подлое имя. Какъ у васъ
языкъ поворачивается! Вы отецъ семейства, у васъ сынъ двѣнадцати лѣтъ. Хорошъ папаша, хорошъ примѣръ!
Онъ. — Ты-же первая назвала Альфонсину, а я и не думалъ. Сынъ давно спитъ.
Она. — Я знаю... давно знаю, что я всегда виновата, а ты всегда правъ. Я назвала, а ты, пра
ведникъ, и обрадовался, и давай повторять на весь домъ: Альфонсинка, Альфонсина... Альфонсиночка!.. Орете такъ, что на улицѣ слышно... Сынъ спитъ...
вы хотите разбудить его вашимъ горломъ. Онъ и спитъ-то, бѣдняжка, я думаю, гдѣ-нибудь, одѣтый, въ углу приткнулся.
Онъ. — Что пустяки-то болтаешь При мнѣ онъ раздѣлся, легъ въ постель и преспокойно...
Она. — А вы и разсыропились, — своими руками штанишки съ него снимали, укрывали одѣяльцемъ... Куда вы его готовите? Что выйдетъ изъ этого не
счастнаго ребенка, благодаря вашему баловству? Если бы не я...
Онъ. — Ну, хорошо. Что выйдетъ, то и выйдетъ. А теперь надо поужинать, да и спать пора.
Она. — У васъ одно на умѣ, — нажраться да завалиться! Нечего сказать, милая жизнь! Сообразите, что вы дѣлаете съ тѣхъ поръ, какъ въ Москвѣ? Вотъ четыре мѣсяца мы здѣсь... что вы дѣлали? Жрали, спали... спали, жрали...
Онъ. — А что я такое могъ дѣлать здѣсь? Ты же тащила изъ деревни. Тамъ у меня было дѣло; я цѣлыми днями...
Она. — Торчалъ на гумнѣ да на скотномъ дворѣ; а я издыхала въ четырехъ стѣнахъ. Вы можете довольствоваться такою жизнью, а я не могу залѣзть по уши въ вашъ навозъ и наслаждаться, какъ свинья. Я каждый день слышу ваши упреки, что я васъ тащила. Вы каждую минуту пилите меня вашею деревнею. Это просто безсовѣстно!
Онъ. — Пойдемъ ужинать, второй часъ...
Она. — Безсовѣстно, грѣшно! Вамъ опять хочется запереть меня въ вашей трущобѣ, заморить меня, задушить! Такъ нѣтъ-же... нѣтъ, же удастся. До
вольно вы меня угнетали. Стосковались о вашей мерзкой деревнѣ, можете одни убираться. По край
ней мѣрѣ перестанете терзать меня, хотя разъ въ жизни дадите вздохнуть свободно... Нѣтъ, вамъ не то нужно, вамъ хочется истиранить меня, въ гробъ вколотить!..
Онъ. — Мнѣ ѣсть хочется, я и иду ужинать. (Встаетъ и идетъ въ столовую.)
Она (вслѣдъ ему). — Стѣнъ-бы... людей постыдились дѣлать мнѣ такія сцены. Это безсовѣстно,— подло!..
II.
Столовая. Александра Ивановна въ бѣлой юбкѣ и ночной кофтѣ сидитъ за столомъ. Шиньонъ снятъ, жиденькія букольки на лбу развились и, безъ па
рикмахерскихъ прикрасъ, торчатъ жалкими лохмотиками. Лицо усталое и злое.
Николай Николаевичъ беретъ кусокъ жареной телятины.
Онъ. — Опять разогрѣли телятину. Всю перепарили, какъ мочалку.
Она. — Опять разогрѣли... опять будутъ разогрѣвать... всегда будутъ разогрѣвать.
Николай Николаевичъ ѣстъ, молча.
Она. — Да, будутъ (молчанье). Всегда... (Молчанье.) Что-же вы не накидываетесь на меня?..
Фу !.. Презрительное молчаніе! Вамъ не нравится разогрѣтая телятина; вы любите холодную, а я ее ѣсть не могу. Ваши чугунные зубы могутъ всякую подошву грызть, а мои не могутъ... Вашъ желу
докъ можетъ переваривать это салище, а мой не можетъ. Вы способны всякую мерзость глотать, лишь бы напичкаться, а я больна дѣлаюсь, уми
раю... Вамъ до этого дѣда нѣтъ. Было-бы вамъ хорошо, а тамъ хоть всѣ подохни, вы и не помор
щитесь. Такого деревяннаго эгоизма я и не видывала... не слыхивала. Просто, не люди какіе-то! (Молчанье.) Удостоите словомъ? Скажете вы что нибудь?
Онъ. — Нечего. Вотъ поѣмъ, тогда скажу: покойной ночи.
Она. — Нѣтъ!.. Это ангельское терпѣнье нужно! Только мое ангельское терпѣнье! Я волнуюсь, я страдаю... а онъ хотя бы глазомъ моргнулъ! Изъ эгоизма готовъ убить жену своимъ молчаньемъ, лишь-бы самому не взволноваться, себя не побезпокоить...
Онъ. — Ни волноваться, ни безпокоиться не изъ за чего. Нравится тебѣ пареная телятина, — ну, я и ѣмъ. Изъ за чего же тутъ кипятиться?
Она. — Изъ за того... изъ за того, что ты дерево, ты каменный, чугунный... Изъ за того, что ты бездушный человѣкъ. Ты можешь спокойно тиранить несчастную, больную женщину... Ты спосо
бенъ терзать человѣка хладнокровно, систематически, какъ палачъ! А я, не могу я переносить это
го... Для тебя вотъ въ этой телятинѣ все и дѣло; ты только о телятинѣ и думаешь... ты можешь наколачивать брюхо чѣмъ попало; а я больна... Пой
мите меня, я больна, я умираю. Вы пятнадцать лѣтъ заколачиваете меня въ гробъ и не можете заколотить. Вотъ вы и злитесь, молчите и, какъ из
вергъ, какъ тиранъ, втихомолку угнетаете меня, изобрѣтаете, чѣмъ бы пришибить окончательно.
Онъ. — Никогда я никого не пришибалъ и не колотилъ...
Она. — A-а! А! По вашему можно колотить только рукою, только палкою! Вамъ только и понятны ку
лаки да палки! Жаль, что я не имѣю такой силы, чтобы показать вамъ... я бы... Онъ. — Отдула меня?
Она. — Отдула!! За кого вы меня принимаете? Вы совсѣмъ съ ума сошли... вы до того забылись, что принимаете меня, кажется, за такое же животное, какъ вы сами...
Онъ. — Ты же скорбишь душою о томъ, что не можешь драться.
Она. - А, рады прицѣпиться къ каждому слову, чтобы только унизить меня, уязвить и оскорбить... Да, да... я скорблю душою потому, что у меня
есть душа, а у васъ нѣтъ ея... Вы придираетесь ко мнѣ на каждомъ шагу, вы перетолковываете каждое мое слово, стараетесь выставить меня чортъ знаетъ чѣмъ.
Онъ. — Передъ кѣмъ это? Мы, кажется, одни.
Она. — А вамъ бы желательно было, чтобы тутъ цѣлая толпа была, всѣ наши знакомые...
Онъ. — Мнѣ желательно спать. Два часа. Покойной ночи. (Встаетъ и уходитъ.)
Она (вслѣдъ ему). — Могли бы меня подождать. Какъ это вѣжливо, какъ мило!.. Сиди тутъ на моемъ мѣстѣ какая нибудь...
Николай Николаевичъ скрылся и затворилъ за собою дверь. Александра Ивановна швыряетъ сал
фетку, вскакиваетъ съ мѣста и быстро ходитъ по комнатѣ.
Она. — Фу, мученье какое! Такой дубъ можетъ хоть кого свести съ ума!.. (Кричитъ па весь домъ.) Человѣкъ! Человѣкъ! Андрей... человѣкъ! Марѳа!..
Слуги сбѣгаются съ разныхъ сторонъ.
Она. — Что-же, я что-ли буду со стола прибирать, или до завтра такъ останется! Фу! Мучители... дьяволы, проклятые!.. Тотъ пѣнекъ завалился, дрыхнетъ, ему ни до чего нѣтъ дѣла...
Уходитъ. Нужна ли третья сценка, читатель? Я думаю, что нѣтъ, — тѣмъ болѣе, что... что, можетъ быть, вы и сами отлично съиграли бы роль Николая Николаевича?